Земля, освящённая книгой (Д. Чуческу, «Бриллиантовые сияния Израиля»)

В феврале этого года кишинёвское издательство «GUNIVAS» выпустило в моём переводе на русский язык книжку путевых заметок «Бриллиантовые сияния Израиля» румынского прозаика Дору Чуческу (Doru Ciucescu. Străluciri diamantine în Israel. București, Editura Didactică și Pedagogică, 2008). 20 июня состоялась презентация этой книги в городской библиотеке «Онисифор Гибу».

Для справки: Дору Чуческу родился 30 апреля 1946 года в Бакэу. Сегодня он занимает должность профессора в Университете «Василе Александри» в Бакэу и является членом Союза Писателей Румынии. В качестве педагога-эксперта он несколько лет проработал в Алжире и Марокко, в рамках программы ERASMUS преподавал в Германии, Италии и Франции. Д. Чуческу написал 19 книг учебно-методического характера. Его публицистические работы были напечатаны в виде двух сборников: «Отчего ты убегаешь, молодой человек?» (2006) и «Взгляд через забор» (2010). Он является автором одного романа: «Гулаг в тени пальм» (2011), сборника рассказов: «Судьбы из сахаро-сибирского пространства» (2009) и четырёх сборников очерков: «Пожирательницы губной помады из Касабланки» (2006), «Через Прут и дальше…» (2007), «Бриллиантовые сияния Израиля» (2008) и «Греция обидчивого влюблённого, Зевса» (2009). Кроме того, был опубликован сборник его избранных текстов под названием «Тысяча и один феминистский вызов» (2010).

Этот перевод стал для меня хорошим профессиональным опытом. Кроме того, я снабдил книгу необходимыми комментариями и написал к ней небольшое предисловие «от переводчика». Думаю, оно поможет читателю сориентироваться в книге и определить её место в огромной литературе о путешествиях и паломничествах. Итак:

При желании, во всём мире наверняка можно будет найти несколько десятков, а может быть и пару сотен читателей, посвящающих свой досуг изучению топографии и достопримечательностей старого Парижа по романам Оноре де Бальзака или Виктора Гюго, Дублина – по «Улиссу» Джеймса Джойса, Лондона – по книгам Чарльза Диккенса, Петербурга – по произведениям Достоевского или Гоголя. Вероятно, эти читатели даже отправляются в путешествия, чтобы пройти по тем же улицам, где ходили молодой Эжен де Растиньяк или Пьер Гренгуар, где однажды Стивен Дедал столкнулся с Леопольдом Блумом, где скитался Оливер Твист, бродил Родион Раскольников или носился неспокойный дух Акакия Акакиевича. Но кто проделает путь Одиссея, пройдёт дорогами Дон Кихота, поднимется на вершину горы Чистилища, подобно Гераклу отыщет мифические сады Гесперид? Где пролегают их пути? Кроме этого, есть ведь немало примеров того, как много и как подробно читателю удаётся узнать о местах, не отмеченных ни на одной из существующих карт – об Аде или Рае Данте Алигьери, острове Утопия Томаса Мора, о Макондо, созданном Габриэлем Гарсиа Маркесом, Йокнапатофе Уильяма Фолкнера, Тлёне и Укбаре Хорхе Луиса Борхеса или Средиземье Джона Р. Толкина.

Как бы там ни было, однако всё это – лишь вариации на темы, заданные великой Книгой, на протяжении столетий собирающей вокруг себя миллионы читателей, почитателей и толкователей, служащих ей и следующих её Слову, пытающихся воплотить это Слово в жизнь.

Всякое путешествие в Святую Землю есть на самом деле путешествие в Книгу, рассказывающую о событиях, на ней произошедших и о людях, на ней живших. Каждая дорога или река, гора или сад Святой Земли это лишь часть библейской Истории о диалоге Человека с Богом, о пути, пройденном ими во времени и вне его, в поисках друг друга.

Дору Чуческу – один из миллионов читателей Библии, пожелавших прикоснуться к главным святыням христианского мира. Паломничество, предпринятое им 2007 году и описанное на страницах этой небольшой книжки, стало в конечном итоге попыткой на некоторое время превратиться в одного из персонажей священной Истории, слить воедино сегодняшнюю реальность с памятью о великих евангельских чудесах, свести гипертекст древней Книги с переплетениями истории человечества и современности. В своём предисловии сам автор говорит следующее: Неделя в Израиле, на Святой Земле, ступая по Святым Дорогам, хоженным самим Богом! Страна контрастов с плодородными землями и пустынями, где сходятся Восток и Запад, Север и Юг, религиозный фанатизм и экстравагантность светской риторики. (…) Мы посещали либо проходили мимо церквей, синагог, мечетей или храмов. Мы поднимались к «бельведерам». Ехали по шоссе, национальным дорогам, бульварам или узким базарным улицам. Я передвигался пешком, на автобусе, на такси или подъёмной кабине. Спал в гостиницах Иерусалима и Тель-Авива, но и в домике одного из киббуцей. Я ощутил пульсирующую жизнь коммерческого искусства и древний запах Святых Мест. (…) Меня охватило очарование паломничества по Святой Земле. Соблазн написать о том, что я увидел и почувствовал во время этой поездки, был непреодолимым, так что я не упустил шанса, когда ежедневное издание «Газета из Бакэу» предоставило мне возможность каждую неделю публиковать заметки под рубрикой «Паломник по Святой Земле». Я ограничился 33 очерками, по числу земных лет Спасителя.

При чтении записок Дору Чуческу как паломника, невольно вспоминается имя «всё видавшего» Гильгамеша. «Я видел» – вот что повторяет автор, рассказывая о храмах, мечетях, фресках, скалах, потоках, городах и людях. Казалось бы, это предполагает сама Святая Земля, омываемая солёной (не от слёз ли миллионов евреев?) водой Мёртвого Моря, освещаемая чудесным сиянием бриллиантов. Положенный когда-то самим Данте в центр подлунного мира, Иерусалим – и, шире, холмы Израиля – до сегодняшнего дня остаётсянеповторимым «бельведером» человеческой истории, перекрёстком трёх древних путей, ведущих к единому Богу, примером того, что мирное сосуществование народов, толерантность и взаимопонимание между людьми возможны. Конечно, не следует забывать и о многочисленных нелепостях или об откровенной жажде наживы, естественным образом связанных со святыми местами.

Очерки Дору Чуческу о паломничестве, совершённом в «страну чудес Иисуса», энциклопедичны и познавательны. Они пестрят цитатами из Ветхого и Нового заветов, историческими датами, статистическими данными, именами царей, патриархов, художников. В них можно найти слова на иврите, арабском, английском, итальянском, греческом языках. Причём, в качестве одного из главных источников энциклопедизма здесь предстают окружающие люди, сами паломники или местные жители, с которыми автор вступает в беседу.

Внимание к деталям, наблюдательность и любознательность автора помогут читателям этих заметок сориентироваться в «ассортименте» достопримечательностей Святой Земли, воспользоваться описаннымтуристическом опытом для составления собственного маршрута по святыням Израиля. Однако не следует думать, что автор опубликовал ещё один путеводитель для туристов: Я решил написать книгу о путевых впечатлениях, для того, чтобы осветить некоторые аспекты, показавшиеся мне уместными, как из прошлого, так и из настоящего посещённых мест. (…) Я хотел бы, чтобы эта книга стала призывом, адресованным всем, независимо от религии, посетить Святую Землю, где мир да восторжествует также, как об этом написано в Библии, когда «и телёнок, и молодой лев, и вол будут вместе.

В настоящем издании цитаты на русском языке из Библии приведены по синодальному переводу, а из Корана – по переводу И.Ю. Крачковского. Также в переводе были использованы наиболее употребительные и устоявшиеся географические названия, имена исторических личностей. В некоторых случаях, для удобства читателей, мы посчитали целесообразным прибегнуть к транскрипции буквами русского алфавита слов и выражений на иврите, арабском и английском языках, а также, если этого нет в самом тексте, к их переводу. Кроме того, в сносках даны необходимые пояснения к тексту, приведена этимология некоторых слов и выражений.

Вместе с автором надеемся, что эти очерки станут полезным чтением для тех, кто впервые открывает для себя мир христианских святынь или решил отправиться в паломничество по земле, освящённой великой Книгой.

ПЕРВЫЕ ДЕВЯТЬ СТОЯНИЙ НА «VIA DOLOROSA»

«Via Dolorosa»[1] или Крестный Путь, включает в себя все Страсти Иисуса Христа, начиная с Его ареста и заканчивая положением в гроб. Однако в XI веке иерусалимские христиане решили сократить протяжённость этого пути, начинавшегося в Претории (зал судебных заседаний в официальной резиденции римского прокуратора), где Понтий Пилат (прокуратор Иудеи между 26 и 33 годами) осудил Иисуса на смерть через распятие, и где римские солдаты глумились над Ним, надев Ему на голову терновый венец и заставив самому нести крест.

В общей сложности, на всём пути отмечены 14 стояний, два из которых в Претории, семь в городе и пять в Храме Гроба Господня. Каждая остановка напоминает о событиях, имевших место около двух тысяч лет назад: 1) Осуждение Иисуса во дворе с «литостротом»[2]; 2) Принятие креста; 3) Первое падение Иисуса; 4) Встреча с Марией Пресвятой Богородицей; 5) Симон Киринеянин помогает Иисусу нести крест; 6) Вероника стирает пот с лица Иисуса; 7) Второе падение Иисуса; 8) Утешение Иисусом иерусалимских дев; 9) Третье падение Иисуса; 10) С Иисуса снимают одежды для распятия; 11) Иисус пригвождён к кресту; 12) Иисус испускает дух; 13) Снятие Иисуса с креста и приготовление к положению в гроб; 14) Положение Иисуса в гроб.

Стоял солнечный апрельский день, наполненный ясным и успокаивающим глаза светом, который можно узреть только на Елеонской Горе. Пробило 11 часов, и мы начали спускаться к крепости Иерусалима, оставив позади Гефсиманский сад (название которого на иврите означает «масличный пресс»), место, где был арестован Иисус.

…Мы подошли к одному из проходов в зубчатой стене Иерусалима, называемому Львиными Воротами или «Овечьими Воротами» (Неемия 3: 1), а также Воротами Святого Стефана, того самого, которого «выведя за город, стали побивать камнями» (Деяния Апостолов 7: 58), ставшего тем самым первым христианским мучеником. С одной и с другой стороны ворот, на половине высоты почти девятиметровой защитной стены, находилось по каменному барельефу, представлявших по паре каких-то кошачьих животных, может быть и львов.

Мы вошли в город по улочке Аль-Мужахидин, где с левой стороны располагался минарет, напоминавший о крепости Антония, официальной резиденции римского претора Понтия Пилата. Внутренний двор был вымощен плитами, поэтому его называли «литостротом» (мощённый камнями). В Библии сказано: «От Каиафы повели Иисуса в преторию. Было утро; и они не вошли в преторию (…). Пилат (…) сел на судилище, на месте, называемом Лифостротон, а по-еврейски Гаввафа» (Иоанна 18: 28 – 19: 13).

Капелла Осуждения, Капелла Бичевания и Церковь Ecce Hommo[3] напоминают о первых двух остановках Иисуса Христа. Мы вошли в каждую из них и увидели части «литострота». Затем мы прошли под одной из половин Арки Адриана (117-138), приёмного сына Траяна, откуда начиналась «Aelia Capitolina»[4] (название, данное Иерусалиму императором, после того как он перестроил его в 135 году). Там Пилат представил Иисуса толпе, воскликнув «се, Человек!» (Иоанна 19: 5).

…На пересечении с улицей Аль-Уади, с правой стороны, нам встретилась польская капелла, отмечавшая третье стояние. Она была закрыта. На фронтисписе её входа я увидел барельеф из белого мрамора, бывший уменьшенной копией такого же внутри здания, на котором был изображён коленопреклонённый Иисус с крестом на спине.

Гид предложил нам сделать паузу для «шопинга», что на самом деле было дипломатичным предложением отдохнуть в тени. Не смотря на то, что было лишь начало весны, солнечные шляпы были в большой цене.

…Четвёртое стояние мы обнаружили благодаря каменному барельефу на фронтисписе армянской католической капеллы, изображавшем встречу Богоматери и страдающего Иисуса.

Гюстав Доре. Иисус падает под бременем креста

…Я чуть не упустил пятое стояние; хорошо, что жена указала мне на одну надпись, находящуюся над входом во францисканскую капеллу: «Simoni Cyrenaeo crux imponitur» (На Симона Киринеянина возложили крест). В Библии упомянуто: «Выходя, они встретили одного Киринеянина, по имени Симона; сего заставили нести крест Его» (Матфея 27: 32).

…Каменный алтарь, освещаемый светильником с семью ответвлениями в капелле монастыря Малых Сестёр Иисуса, сообщил нам о шестом стоянии, о том месте, где Вероника отёрла пот с лица Господа платком, на котором запечатлелся Его образ.

…Седьмое стояние, место, где Иисус упал во второй раз, была довольно скромно отмечена простой плитой с надписью «VII ST»[5].

…Ещё одна пауза для «шопинга». Прохладительные напитки из свежих фруктов были в топе предпочтений.

…Мы подошли к восьмому стоянию, отмеченному выгравированным на стене крестом. Там Иисус сказал: «Дщери Иерусалимские! не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших (…). Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?» (Луки 23: 28-31)

…О том, что там было девятое стояние, отмечающее третье падение Иисуса, сообщала римская колонна из мрамора, прильнувшая к апсиде Храма Гроба Господня.

…Третья пауза для «шопинга». Мы подошли к входу во двор Храма Гроба Господня. Большую часть Крестного Пути, около километра, мы прошли под лучами солнца, такого же палящего, как в июле в Румынии. Я чувствовал себя усталым, хотя на шее у меня висели только фотоаппарат и видеокамера. Ну а если бы я нёс ещё и крест? Ныне «Via Dolorosa», даже с небольшими топометрическими отклонениями от первоначального страстного пути Спасителя, представляет собой одну из важнейших целей паломников, прибывших в Святую землю, являясь тем религиозным опытом, который наполняет наши души желанием быть лучше и верить сильнее.

---

[1] Букв. Путь Скорби (лат).

[2] На латыни «lithostrotum» (от греч. прилаг. «λιθόστρωτος» – мощённый камнем) – мозаичная работа, мозаика. (Прим. пер.).

[3] Се, Человек (лат.).

[4] Элия Капитолина (лат.) – название происходит от одного из имён императора Адриана – Элия, и названия одного из главных холмов Рима – Капитолий. (Прим. пер.).

[5] То есть «Statio VII» (лат.) – седьмая остановка. (Прим. пер.)

O altă carte de nisip: despre volumul „Nu mă tentează” de Anatol Moraru

„De literatură trebuie să-ți bați joc ca de o femeie pe care ești gata s-o iubești pînă dincolo de noapte ori poate și mai departe...” – „Dacă tot insistați...”, și totuși, „nu mă tentează”.
Dialogul ironic (printre altele) între profesorul de literatură universală și studentul său din narațiunea „Nu mă tentează”, care a și dat titlul întregului volum de povestiri (Cartier, 2011), ar putea fi privit ca o situație reprezentativă pentru toată ficțiunea lui Anatol Moraru. Comunicarea directă sau indirectă a profesorului cu studentul și invers, viziunile și perspectivele celor doi asupra literaturii și a vieții, asupra „muncilor și zilelor” universitare și a unuia asupra celuilalt, constituie miezul preocupărilor literare ale prozatorului bălțean. Volumul „Nu mă tentează” pendulează între aceste două poluri, de fapt, două ipostaze ale unui și același personaj, care, de parcă s-ar afla într-un labirint mitic, este expus necesității de a alege / a se hotărî pentru una dintre mai multele opțiuni ce îi apar în cale. Condiția obligatorie este pentru el, la fel ca și în viață, imposibiltatea schimbării, ireversibilul alegerii, iar efectul final – fie nașterea regretului (experienței) și dezicerea, fie inițierea (în stare inocentă încă) în jocul divin al întîmplării și al imprevizibilului.

Amintind de maniera lui E.A. Poe, A. Moraru este preocupat de efectul principal al textelor sale la care contribuie toate detaliile, și de finalul, care trebuie să lumineze sau să răstoarne întregul. Într-o măsură oarecare, formula narativă a autorui poate fi citată din povestirea „A treia odisee”: „Cînd joci cu nemții, ești sigur de rezultatul final abia cînd ei urcă în avion”. De rezultatul sau efectul final al textelor din volum poți fi sigur abia cînd citești ultima frază sau ultimul cuvînt. Acest fapt este cel mai important, dar totodată și cel mai fragil moment al narațiunilor, care, astfel, au șansa pentru a produce efectul premeditat doar odată (la fel ca în cazul unei anecdote sau a unui roman polițist), deși, firește, pot tenta și pentru o relectură.

În spiritul scriiturii „de ultimă noutate” A. Moraru recurge la detașarea de personaj și lumea fictivă. Cititorului i se sugerează ideea simulării situațiilor, invenției scriitoricești, jocului de-a povestitul. Astfel, personajele-marionete din start sînt plasate înt-un fel de cutie de observare, sînt modelate conform legilor cosmogonice ale lumii fictive și pun în pericol imaginea naratorului care se detașează, și care, în final, nu este și el altceva decît o mască. De fapt, întreaga carte trădează un spirit puternic borgesian (chiar și nisipul de pe coperta volumului), prezente fiind motivul „cărărilor ce se bifurcă”, „toți sînt unu”, al dublului, limitelor și fractalului. Pe de altă parte, artificiile stilistice postmoderniste (ironia, ludicul, intertextul), simplețea aparentă a povestirilor și anecdotismul situațiilor voalează substanța mult mai vie, de natură existențialistă, aproape mitică a textelor. Totodată, majoritatea povestirilor sale A. Moraru le construiește pe ideea de „epifanie” joyceană – mai multe personaje trăiesc momente ale iluminării, care îi ajută să stabilească locul unui sau altui fenomen într-o complexitate labirintică a lumii, să înțeleagă sensul adevărat a ceea ce se întîmplă cu ei.

Remarcabil este că, de mai multe ori, personajele din „Nu mă tentează” ajung la un punct de eșec, nu fac ceea ce au vrut să facă, nu realizează ceva ce ar putea fi definit de ei ca un lucru adevărat, esențial. Preocuparea „de nimicuri” îi face să fie niște ticăloși, conformiști, falsificatori ai propriilor vieți și destine. Renunțarea sau imposibilitatea de a realiza ceva îi inscrie într-un cerc vicios, adesea legat de profesie. Cei care creează stări de epifanie, întîlnire cu momentul adevărului, sînt însă personajele secundare, neînsemnate la prima vedere. Anume ei și sînt adevărații eroi ai narațiunilor, catalizatorii mecanismului naratologic, niște „deus ex machina”, un punct de referință și axa în jurul căreia se mișcă detaliul.


Timpul, 4 mai 2012, nr. 74 (1758), anul XI. – p. 27

«Здравствуй, солнце!»

***

Маленькая птичка

Бегает по травке:

Птичка-невеличка,

Пташечка-малявка.

«Здравствуй, солнце, утро!

Здравствуй, свет небесный.

Создан мир так мудро,

Сотворён чудесно».

Как хотел б порхать я

Птахою беспечной.

В небесах летая,

Жить свободой вечной.

Солнце блеском манит,

Небеса алеют,

Аромат дурманит

В розовых аллеях.

«Полетим со мною,

Чтобы быть нам вместе.

Яркою весною

Вдаль умчимся с песней».

    Это стихотворение я написал в апреле 2003 года. Очень хорошо помню то тёплое утро, когда я шёл в Университет через центральный кишинёвский парк, а вокруг меня скакали и галдели воробьи. Может, они просто были голодными, а не такими радостными и беспечными, как я их тогда увидел. Безумно красиво цвели каштаны. В дороге сами собой сложились первые четыре строчки, которые крутились в голове до самого вечера. Чтобы они оставили меня в покое, я присочинил к ним ещё четыре строфы. В результате вышло вполне себе романтическое, восторженное и по-детски искреннее стихотворение, не лишённое, тем не менее, множества давно устаревших клише, граничащих с поэтической банальностью. Даже не знаю, смог бы я написать что-либо подобное сейчас.

    Как и тогда, каштаны цветут также красиво. Ночи такие же тёплые и ароматные, а маленькие птички галдят также неистово. И до солнца всё также далеко.

„Lauda prostiei” de Erasm din Rotterdam la 500 de ani

Grafica de M. Brunea la ediția din 1989,
Editura Literatura artistică

„Trebuie oare să-l invinuim pe Erasm că din toate scrierile lui, reunite în zece volume in-folio, n-a rămas, de fapt, vie, decît Elogiul Nebuniei? Este, poate, împreună cu Colloquia, unica operă a lui care se mai citește numai de dragul ei. Celelalte nu mai sînt studiate decît din interes istoric, cu scopul de a cunoaște personalitatea autorului sau vremea lui. Am inpresia că, aici, timpul a făcut completă dreptate. Elogiul nebuniei a fost cea mai bună operă a lui. A scris el și altele, mai erudite, poate mai evlavioase, poate cu tot atîta sau cu și mai multă influență asupra epocii lui. Și-au trăit traiul. Nepieritoare va fi numai Moriae Encomium. Pentru că această minte n-a devenit cu adevărat profundă decît atunci cînd a iluminat-o umorul. În Elogiul Nebuniei, Erasm a dat lumii ceva ce nimeni altul în afară de el nu i-ar fi putut da”.

Johan Huizinga. Erasm. București: Editura Minerva, 1974 (BPT). – p. 119-120

Traducere în limba română de H.R. Radian.

Pe data de 2 martie la Catedra de Literatură Universală, Facultatea de Limbi și Literaturi Străine, USM, a avut loc masa rotundă consacrată aniversării a 500 de ani de la apariția cărții „Laudă prostiei” (1511) de Erasm din Rotterdam (1466?/1469?–1536). În discuția, moderată de profesorul universitar dr. hab. Sergiu Pavlicenco, a participat colectivul profesoral al Catedrei, membrii Asociației de Literatură Generală și Comparată din Republica Moldova, studenții, doctoranzii, scriitorii Emilian Galaicu-Păun, Dumitru Crudu și traducătorul în limba română a cărții omagiate, scriitorul Vladimir Beșleagă.

Dezbaterile în jurul cărții lui Erasm din Rotterdam au fost precedate de S. Pavlicenco, destinsul specialist în domeniul literaturii comparate, printr-o concisă prezentare a pricipalelor tendințe literare din epoca Renașterii, atenție fiind acordată în special textelor ce fac parte din așa numita literatura despre proști, cultivată în epocă. Nici astăzi nu putem ignora preocuparea marilor umaniști europeni de fenomenul prostiei, dar și a nebuniei umane, abordate cîndva în contexul general al tendinței spre emancipare, iluminare, eliberare a omului renascentist de dogme științifice, fanatismul religios sau constîngeri feudale, dar și în contextul creării marilor utopii social-politice. Variantele apropierii de acest fenomen uimesc prin persistență și amploare, care în mod cert descoperă ceea ce astăzi am putea numi „spiritul timpului”, precum și angajamentul asumat de intelectualitatea renascentistă în procesul formării unui om de tip nou: de la satiră moralizatoare „Corabia nebunilor” a germanului Sebastian Brant, culegere polemico-satirică „Scrisorile oamenilor obscuri” a umaniștilor germani, prin proza lui F. Rabelais sau înnebunire provocată de pasiunea amoroasă în „Orlando furios” de italianul Ludovico Ariosto, spre nebunia în spiritul umanismului tragic din „Don Quijote” de M. de Cervantes sau „Hamlet” de W. Shakespeare. Simptomatică însă este abordarea temei prostiei și nebuniei omenești, ca deviere de la stare sănătoasă, echilibrată, rațională, în perioade istorice de maximă constrîngere și presiune totală asupra libertății, formătii și afirmării individualității umane.

La întrebarea domnului S. Pavlicenco, ce a determinat apariția „Laudei prostiei” de Erasm din Rotterdam la editura „Cartea moldovenească” în 1976 – a fost aceasta o inițiativă a traducătorului, sau a instituției editoriale, sau un răspuns la necesitpțile cititorilor – Vladimir Beșleagă a oferit următoarea explicație:

V.B. „Deci, ce s-a întîmplat? În 1956, cînd este detronat cultul personalității lui Stalin se deschid frontierele către cultura și literatura românească. Treaba asta a durat vreo șase ani. După aceea vine reacția. Începe campania antinațională și antiromânească. În 1965 iar se lasă bariera între Basarabia și România. Și ce se întîmplă? Intelectualitatea începe să spună că noi avem nevoie de traduceri, avem nevoie de contacte cu literatura universală în limba română. Și atunci cineva, probabil din oamenii care țineau totuși la cultură, a sugerat șefilor de pe atunci să se facă un departament care să se ocupe de traducere. Adică să nu apelăm la traducerile românești, dar să facem traduceri la noi. S-a format un fel de secție cu traducători de clasă, mari, și nu numai din rusă, fiindcă se traducea mai mult din rusă, dar și din greacă, latină, franceză, germană. Paul Mihnea a tradus pe Vergiliu, Paul Valery, Belistov care făcuse teologie cunoștea greaca, N. Rusu traducea din italiană. Și în fruntea acestei secții a fost numită Nina Ischimji. Am trebui să ne aducem aminte să omagiem memoria ei pentru că a fost o femeie de mare cultură care cunoștea limbi. Ea făcuse liceul „Regina Maria” de aicea și era de origine găgăuzoaică și nu putea fi acuzată de naționalism. Și ea a făcut acest nomenclator de traduceri și l-a angajat și pe Costenco, și pe Mihnea, și pe Cărare. Și, cum se zice, am încăput în raza ei de observație și eu. Prima traducere care am făcut-o la sugestia ei a fost „Dafnis și Cloe” de Longos și a doua traducere iată a fost cu Erasmus la care eu am lucrat foarte serios, foarte mult și cu mare plăcere. Deci, ideea nu a fost a cuiva. Așa a fost situația.

Vladimir Beșleagă, traducătorul în limba română a cărții
„Lauda Prostiei” de Erasm din Rottedam

Toate traducerile sau majoritatea traducerilor se făceau prin intermediul limbii ruse. Rar cine erau cunoscători. Eu am vrut în viața mea să traduc „Suferințele tînărului Werther”. Cunosc germana. N-am mai ajuns. Că aș fi avut trei traduceri frumoase în viața mea.

Cînd am tradus „Dafnis și Cloe” – tot din rusă am tradus. N-am putut altfel. Dar în latină mă descurcam cît-decît. Prin intermediul muzeului am comandat microfilmul original, în latină medievală. Și a venit microfilmul la muzeu, l-am luat și am început să caut – cine să-mi facă niște fotocopii, ca eu să pot să confrunt cu originalul. Pentru că traducerile rusești erau foarte bune, erau făcute de mari specialiști, care făcuseră și elină, și latină, făcuseră încă la țar. Erau specialiști mari. Și am comandat ca din acel microfilm să se facă fotografiile la un atelier fotografic de la „Țăranul sovietic”. Și în laborator s-a băgat redactorul lor. Cînd a văzut că acolo ceva cu litere latine – Doamne ferește, ori l-au alungat de la serviciu pe fotograf, ori altceva, nu știu. Pentru că aceasta era ca o dinamită. Dar asta a fost prima peripeție. A doua peripeție a fost astfel. Eu urma să transmit manuscrisul, să-l depun la un anumit termin. Îmi spuneau: „Mai repede, mai repede, mai repede”. Și eu fac un efort, era să crăpe inima-n mine. Dau și plec undeva la tratament. Cînd mă întorc peste jumate de lună, zic „Ce, trece cartea” – „Nu”. Mai trece o săptămînă-două – nu. Cînd colo aflu că „Dar știți că traducerea a discpărut”. „Cum a dispărut?” „Nu știu. Manuscrisul a dispărut”. Nu-i o lună, nu-i două, nu-i trei, nu-i patru, nu-i cinci, nu-i șase. Peste jumate de an abia apare manuscrisul. Așadar, în 1975 manuscrisul a dispărut ca să apară peste jumate de an. CC al PCM avea obiceiul de a-i suspecta pe toți că se înspiră de la români și a dat cuiva ca să confrunte și să vadă dacă nu cumva a șterpelit ceva din traducerea română. Dar eu știam asta. Aveam traducerea românească, dar nu m-am uitat deloc în ea. Am pus-o undeva departe și am citit-o abia după ce a apărut cartea. Și am fost dezamăgit, că era o traducere foarte subțire, literaturizată. Eu cînd am făcut traducerea, am căutat să dau un aspect, o nuanță de arhaic, de limbă veche. Deci, cartea apărut abia peste jumate de an. Și ilustrații a făcut Bogdesco. Deși ilustrații făcuse cîndva deja Holbein – e ceva fantastic.

Manuscrisul traducerii în grafie chirilică de V. Beșleagă

Eu deja aveam pe atunci experiență de traducere. Cînd am venit student în cincizeci, tatăl meu a fost băgat în pușcărie, mama mea a fost dată afară din casă, casa scoasă de vînzare, și eu am început să fac bani ca să răscumpăr casa. Și lucram unde se nimerea: făceam un ban la radiou, făceam la o traducere. Pe urmă a venit experiența asta cu cartea românească – ne-am mai cizelat limba, am mai diversificat vocabularul. Și cînd am venit la traducerile acestea, aveam experiență. Acsta-i o școală foarte serioasă. Eu am găsit caietele cum am făcut traducerile și iată de exemplu manuscrisul cum s-a tradus și cum s-a redactat. S-a făcut negru. Aceasta în scris rusesc. Dar Longos în șaptezeci am făcut în scris românesc. 

Dar haideți să inrăm în esență. Am citit nu demult cartea lui M. Foucault „Istoria nebuniei” unde se descrie atmosfera în care a apărut acest fenomen, această epidemie a nebuniei în secolul acela sau precedent. De ce apare această epidemie care se numește nebunia și vînătoarea vrăjitoarelor în secolul acela? De ce apare necesitatea Renașterii și readucerii culturii antice anume în acel secol? De ce atunci? Care este dinamita care rupe conștiința, formează intelectualitatea ce vine în contradicție?”.

Emilian Galaicu-Păun. „Apariția protestantismului, a reformei și a contrareformei, apariția tiparului. Deci, lumea care era coloră brusc apare în negru-alb. Tiparul face o răspîndire foarte puternică a textelor și mai ales a gravurii, a imaginilor din infern, a lumii terifiante care se uita din oglinda paginii. În același timp, reacția protestantă cu marii gînditori ca Luther, Th. Morus care au redus distanța între om și Dumnezeu. Nu mai este instituția care vinde indulgențe, omul este direct responsabil de tot ce se întîmplă”.

Prezentare grafică de Ilia Bogdesco la ediția din  1976,
Editura Cartea Moldovenească

Raisa Ganea. „Haideți să ne întoarcem chiar la 1054 cînd s-a produs scindarea bicericii. Deja a existat o fisură care pînă acum era absolut inabordabilă. Lumea la un moment dat nu mai putea rezista la presiunea bisericii. Iar nebunul era acel care a fost acceptat de ea. Și atunci era o modalitate de a face o realitate macabră, dar care era făcută de un nevinovat. El poate fi bolnal și prost – lui i se iartă”.

Sergiu Pavlicenco. „Prin gura unui prost, a unui nebun puteai să spui ceea ce un om considerat cum se cade n-ar fi putut să îndrăznească să spună niciodată”.

V.B. „Totuși, de unde vine impulsul, unde sînt rădăcinile Renașterii?”

R.G. „Nu a fost posibil peste tot odată. În Germania vine mai tîrziu decît în alte țări. Primul Dante avea marea îndrăzneală, marele curaj de a interveni în cartea bisericească. Între Infern și Paradis el pune la mijloc Purgătoriu. Asta a fost o revoluție. De ce? Iată aici apare, izbucnește, dacă vreți, Renașterea. El ce face? Dă o șansă omului. Desigur, mai sunt și alte exemple, dar Dante face monumental și sintetic, introduce aceasta în sistema teologică, bisericească existentă. Cînd Dante introduce Purgătoriu apare ideea despre omul nou, acel om care va erupe mai tîrziu în Renaștere în alte țări din Europa. În epoca Renașterii omul coboară pe Dumnezeu alături de sine și îi dă valoarea umană. Dumnezeu este coborît la nivelul înțelegerii omului și omul încearcă să se elibereze de inhibiția gîndirii. Și atunci se stabilește dialogul între om și Dumnezeu umanizat”.

Ilustrație de Ilia Bogdesco la ediția din  1976,
Editura Cartea Moldovenească

V.B. „Această capodoperă a literaturii universale, care a supraviețuit secolelor și o să supraviețuiască – nu știu dacă măcar două rînduri din cărțile noastre o să rămînă, cum zice Emil, nu se știe dacă istoria literară o să ne rețină –, are două titluri. Titlul latin este Laus stultitiae, iar cel elin este Encomium Morie – un fel de parafrazare a numelui lui Thomas More. Lui i-a fost închinată cartea. În denumirea lui Erasmus se surprinde două curente în gîndirea scolastică a timpului său – nominaștii și realiștii. Deci, acordau foarte mare importanță numelui, cuvintelor și nu realităților care erau în spatele cuvintelor”.

E.G.-P. Cuvîntul conținea în sine și un fel de suprasarcină.

Ivan Pilchin. Traducătorul cărții „Erasm” de Johan Huizinga (București: Minerva, 1974, p. 107), H.R. Radian, în capitolul dedicat „Elogiului nebuniei” (IX) comentează titlul cărții lui Erasm astfel: „Această lucrare a lui Erasm este cunoscută la noi, încă de pe cînd nu era tradusă în românește, sub titlul „Elogiul Nebuniei”, influențat de titlul francez „Eloge de la Folie”. De fapt, însă, titlul original „Laus Stultitiae” nu se poate reda exact nici în franțuzește, nici în românește. În limba latină, „Stultitia” are două înțelesuri: „nebunie” și „prostie”. Tot așa, limba maternă a lui Erasm (limba olandeză) dispune, pentru „stultitia”, de două cuvinte: „dwaasheid” și „zotheid”, ambele cu același dublu înțeles. Fenomenul se reîntîlnește și în limbile engleză („folly”) și germană („Narrheit” și „Torheit”). În românește, avem mai multe cuvinte pentru fiecare din cele două înțelesuri („nebunie”, „sminteală”, „scrînteală”, „demență”, etc. și „prostie”, „nerozie”, „neghiobie”, „gogomănie” etc.), dar nici unul cu ambele înțelesuri. Traducătorul român Șt. Bezdechi, a rezolvat problema folosind termenul „Nebunie” în titlu și termenul „Prostie” în subtitlu și în tot cuprinsul operei, unde, într-adevăr, acest înțeles prevalează, fără a fi însă exclusiv”.

Ilustrație de Ilia Bogdesco la ediția din  1976,
Editura Cartea Moldovenească

Dumitru Crudu. „Aici e foarte important, în cazul cărții, cum sînt valorizate aceste cuvinte – negativ sau pozitiv. Impresia mea este că și nebunie și prostie Erasm valorifică, le dă o conotație mai degrabă pozitivă în sensul în care ele presupun o anumită disidență, o anumită opoziție. Și această conotație pozitivă o are și în epoca sovietică cînd apare cartea, adică prostia sau nebunia înseamnă și să te opui unui sistem foarte ermetic”.

V.B. „Haideți să ascultăm ce spune prostia despre sine. Lasă să se audă și vocea lui Erasm, nu numai a nostră. Prostia se laudă: „Pe de altă parte, a existat oare cîndva un astfel de stat, care să fi primit legile lui Plator sau Aristotel sau povețile lui Socrate? (...) Prostia înjgheabă statele, sprijină puterea în stat, religia, administrația și judecata. Și apoi ce altceva e toată viața omenească dacă nu un joc al Prostiei” (XXVII).

„Dar să ne adresăm științelor și artelor. Ce alta decît setea de glorie a putut să îmboldească mințile muritorilor spre a scorni și înveșnici pentru posteritate atîtea științe, socotite de toată lumea de-a dreptul minunate? Cu adevărat proști peste orice măsură sînt cei oameni care socot că faima lor, lucru de nimic și lipsit de orice preț, îi poate răsplăti osteneală și nopțile edormite. Da, anume Prostiei datrați mulțimea aceea de înlesniri, atît de însemnare în viață și – ceea ce e mai dulce ca orice pe lume – vă folosiți de roadele nebuniei altuia” (XXVIII). Și încă o frază: „Dacă ar fi să privim la lumea noastră din înaltul cerurilor, după cum spun poeții că privește Iupiter, am vedea că viața omenească e plină de atîtea nenorociri: nașterea murdară și jalnică, educația chinuitoare, copilăria expusă șa tot felul de brutalități, tinerețea împovărată de nenumărate munci, bătrînețea grea, moartea venind cu asprimea ei de neocolit, o sumedenie întreagă de boli, o răzmulțime de cazuri nefericite și necazuri ale vieții de toate zilele – pretutindeni mierea fiind otrăvită cu venin. N-am să mai amintesc cîte rele are de suferit omul de la om. Printre acestea e sărăcia, închisoarea, rușinea, necinstea, torturile, răzvrătirile, intrigile, clevetirile, procesele de judecată, înșelăciune...” Și la final: „Dar toate acestea sînt cu putință numai și numai mulțumită Prostiei”.

Tatiana Ciocoi. „Pînă acum nu s-a accentuat faptul că aceasta este perioada cînd se descoperă America. Și umaniștii, printre multele probleme pe care și-au propus să le rezolve, și-au propus să înțeleagă cum e să comunici cu „Celălalt”, cu străinul. Relația cu celălalt este în centrul atenției umaniștilor. Mie mi se pare că ceea ce a vrut să spună Erasm este că travestiul – de aici și ambiguitatea problemei prostiei și a nebuniei – este necesar, că de fapt fără prostie nu ar exista comunicarea cu „Celălălalt”. Deci, datorită acestui aspect al omului care știe să se lase mai jos, să se lase mai prost, se și întîmplă comunicarea. Rolul prostiei este de a asigura comunicare. Și ceea ce și-au propus umaniștii – pentru că Erasm este un umanist prin excelență – eu nu pot să nu leg cu umanismul lui Sartre, care zice: „existențialismul este umanism” și: „celălat este infernul”. Pentru că la Sartre întâlnim: conștiința pentru mine și conștiința pentru altul care înseamnă că „eu” mă conformez, accept ceea ce spui „tu”, „eu” nu am părerea mea și asta este „infernul”. Iar Erasm zice: numai pentru că tu te naști mai prost, acest infern poate fi o comunicare. Mie mi se pare că profunzimea acestei cărți este în acest lucru”.

Grafica de M. Brunea la ediția din 1989,
Editura Literatura artistică

D.C. „Apropo de celălalt. Cred că Erasm, la fel ca și Shakespeare încearcă să schimbe atitudinea față de „celălalt”, așa cum a spus doamna Ciocoi. Să-l valorizeze pozitiv. Îmi aduc aminte: la Shakespeare, de exemplu, există o lume a confruntării. Și de obicei sînt un învins și un învingător în urma acestei confruntări. În multe dintre piesele sale învingătorul vorbește foarte frumos despre învins sau despre străin, despre fostul sau actualul dușman. Adică încearcă să-l elogieze, să-i descrie calitățile. Am impresia că fenomenul acesta este mai vast și că așa ceva poate și Erasm aici a conturat”.

În concluzie, aș adăuga, totuși, că prostia la Erasm este un fenomen complex și are mai multe nuanțe. De obicei pentru fiecare latură a prostiei utilizăm un cuvînt aparte, în timp ce în textul cărții „Lauda prostiei” aceste nuanțe sînt redate printr-o singură noțiune. Vorbind despre prostie sau nebunie, Erasm presupune un cititor dacă nu înțelept, atunci capabil să fie receptiv la jocul argumentelor și ambiguitatea lor. Prostia, deci, într-un loc al textului intră în legătură cu sfera viciului, în altul – cu absurdul, iar în al treilea – cu naivitate sau inocență. Ultimul aspect se pare a fi foarte important: prostia se opune rațiunii, înțelepciunii dogmatice și se conectează la ideea umanului „cel care greșește”, la ideea stării naturale a omului, acelei înainte de cunoaștere și civilizare din „veacul de aur”, nostalgia după care este un motiv frecvent întîlnit în literatura renascentistă.

«Последний сон господина Морэ»

Рассказ «Последний сон господина Морэ» я перевёл после того как познакомился с человеком, который его написал. Доминик Мер (D. Mehr) – молодой актёр и писатель (собственно, себя он называет «исключительно читателем»), живёт в городе Сибиу (Румыния) и пишет на румынском и немецком языках. При появлении дебютного сборника «10 рассказов» (Сибиу, 2011) местные газеты довольно осторожно окрестили Д. Мера «подающим надежды» (М. Плойу), «игроком не только на сцене» (А. Юте), «сочинителем скорее лаконичных сюжетов и повествовательных проектов, чем рассказов в наиболее употребительном значении этого слова» (Л. Глие), но и «эпигоном великих латиноамериканцев, представившим нечто среднее между борхесовскими выдумками и повествовательными трюками Гарсиа Маркеса» (Н. Суфлу). Об авторитетности критиков судить не могу, однако странное сочетание их имён, собранных вместе на одной странице, действительно чем-то напоминает всё те же борхесовские хитросплетения.

С Домиником Мером (на слух его имя похоже на румынское măr, то есть яблоко, хотя, вероятнее всего, его следует возводить к немецкому mehr – больше) я познакомился летом 2011 года во время ежегодного Театрального Фестиваля в Сибиу, на конференции, просвещённой проекту «Наивного театра». Выступали признанные метры: Дж. Бану и Р. Демарси. Разгорелся спор по поводу возможностей «наива» в театральном искусстве. Впоследствии я даже написал по этому поводу небольшую заметку. Узнав о том, что я переводчик, Доминик подошёл ко мне после конференции и подарил свой дебютный сборник «10 рассказов», прибавив к тому же, что был бы рад увидеть свои тексты в переводе на русский язык. «Будьте моим соавтором. Вернее, будьте автором моих рассказов. Думаю, вполне справедливо считать автором переведённого текста не того, кто составил его в оригинале, а того, кто переложил его в результате естественного процесса перевода. Однажды переведённые на русский язык, мои тексты станут на самом деле вашими». Не знаю, что имел он тогда в виду под «естественным переводом», но его слова я запомнил.

Прошло больше полугода. Недавно я перечитал один из «рассказов» (такой же грустный, как и все остальные) и удивился редкой для всякого переводчика возможности сохранить неплохую игру слов, свойственную оригинальному тексту (это единственная причина, из-за которой я взялся за перевод). Итак, у нас есть персонаж по имени Морэ (почему Доминик выбрал именно это имя, мне ещё предстоит выяснить), есть образ моря, есть до странности созвучная этому образу фамилия автора – Мер. Кроме того, есть идея финала, одно из имён которого на румынском языке (скорее, в качестве глагола в третьем лице любого из чисел) созвучно вышеназванным словам. Следует подчеркнуть нарочитую лапидарность и сдержанность повествования, наивную архитипичность образов. Уверен, что любой другой автор развил бы этот сюжет как минимум до двух-трёх страниц, на основе которых какой-нибудь студент-филолог написал бы реферат-компиляцию о художественном восприятии или осмыслении категорий времени и пространства в новой румынской литературе. Впрочем, сам Доминик решительно против словесной расточительности, которую в предисловии к сборнику он называет «искусственной и зачастую вымученной». После этих слов его интерес к наивному театру становится более или менее понятным, а в остальном – решать читателю. В завершении лишь напомню, что один из вариантов мотива последнего сновидения можно встретить на страницах романа «Сто лет одиночества» (эпизод с Хосе Аркадио Буэндиа), о котором я когда-то тоже писал (Габриэль Гарсиа Маркес: «Сто лет одиночества» – филогенический анализ романа (в соавторстве с др. Раисой Ганей) // Analele Ştiinţifice ale Universităţii de Stat din Moldova (Ediţie jubiliară). Seria „Ştiinţe filologice”. – Chişinău, USM, 2006. – p. 355-362).

«Комната большого дома. Господина Морэ гнетут бессонные ночи. В его памяти оживает прошлое. Комната, в которой он лежит, знакома ему с самого раннего детства. Он вспоминает, как когда-то сидел у окна, сегодня уже наглухо закрытом, и как в одном углу много лет подряд стоял большой шкаф, а в другом углу стояло радио.

Выплыв из памяти, множество подробностей оживают и уже больше не исчезают, а как бы наслаиваются друг на друга. В результате пространство вокруг господина Морэ наполняется предметами давно ушедших лет. Люди, жившие в этой комнате, и события, происходившие в ней, тоже не исчезают, но сливаются в каком-то неповторимом хаосе.

Человек задыхается, переживает всё заново.

Разбуженное прошлое больше не подчиняется сознанию.

Господин Морэ видит, что находилось на месте комнаты задолго до того, как был построен дом. Вокруг только поле, в небе проносятся облака, в самом центре помещения стоит дерево. Ветер играет листьями и равнодушно сбрасывает их на землю.

Наблюдая всё это, человеку вспоминается старая карта, которую он однажды видел в окружном музее. На карте было большее синее пятно, указывавшее, что дом был возведён на месте, где когда-то очень давно находилось древнее море.

Едва человек об этом подумал, как начала прибывать вода, заполнившая всё пространство вокруг.

Господин Морэ понимает, что это конец, и что это всего лишь сон, которого он так долго ждал.

Море поглотило его, растворилось в пустоте и навсегда исчезло вместе с ним».

„Ce sens au toate astea?”

Sînt scriitori ce n-au nimic de spus, ce nu au o lume a lor: nu poți vorbi, cu ei, decît despre literatură. Cu Beckett – foarte rar, de fapt aproape niciodată. Orice subiect cotidian (greutăți materiale, necazuri de toate soiurile) îl interesează mai mult – în conversație, buneînțeles. În nici un caz nu poate suporta întrebările de genul: credeți că e sortită să reziste cutare sau cutare operă? Își merită X sau Y locul pe care-l ocupă? Dintre X și Y, care va supraviețui, care e cel mai mare? Orice prețuire de genul acesta îl calcă pe nervi și-l deprimă. „Ce sens au toate astea?”, mi-a spus după o seară deosebit de penibilă, cînd, la masă, discuția semănase cu o versiune grotescă a Judecății de Apoi. El însuși evită să se pronunțe asupra cărților și pieselor sale: pentru el, importante sînt nu piedicile depășite, ci acelea ce rămîn de depășit: se identifică pe de-a-ntregul cu ceea ce e pe cale să facă.

Emil Cioran. Exerciții de admirație: eseuri și portrete. București: Humanitas, 1993. – p. 96-97

Traducere de E. Marcu

«Окончил путь усталый старый год...» (Эдмунд Спенсер)

Окончил путь усталый старый год,

Явился новый в утреннем сиянье

И начал мерных дней круговорот,

Сулящий нам покой и процветанье.

Оставим же за новогодней гранью

С ушедшей прочь ненастною порой

Ненастье душ и грешные деянья

И жизни обновим привычный строй.

Тогда веселье щедрою рукой

Отмерит миру мрачному природа

И после бурь подарит нам покой

Под свежей красотою небосвода.

Так и любовь – мы с нею поспешим

От старых бед к восторгам молодым.

Перевод А. Сергеева

Европейские поэты Возрождения. М., 1974 – стр. 493 (БВЛ, т. 32)

Если верить историкам литературы, расцвет английской гуманистической поэзии приходится на вторую половину XVI века. Особое место в поэзии этого периода занимает творчество Филиппа Сиднея и Эдмунда Спенсера.

Как непревзойдённый мастер всех поэтических жанров, Эдмунд Спенсер (около 1552-1599) был назван современниками «поэтом поэтов». Своё первое значительное произведение – сборник пасторалей «Календарь пастуха» – он посвятил Филиппу Сиднею. Но свои идиллические стихи Спенсер писал в то время, когда «кровавые» законы сгоняли крестьян с земли, а Англия была уставлена виселицами.

Такие вот парадоксы эпохи «гуманизма».

Объяснение этому следующее: основным предметом экспортной торговли англичан тогда была шерсть. Поняв выгоду торговли шерстью, крупные землевладельцы в поисках пастбищ для овец стали сгонять крестьян с земли. Процесс «огораживания» привел к трагическим социальным переменам. Англия наполнилась толпами обездоленных, лишённых земли и средств к жизни. Даже королева Елизавета, путешествуя по стране, была поражена разрухой и бедностью. «Повсюду нищие», – заметила она своим приближённым. При Елизавете, долгое правление которой дало название целой эпохе, был издан указ о кровавой расправе над многочисленными бездомными «бродягами и упорными нищими». В поисках работы, несчастные крестьяне потянулись в города. Некоторые из них становились разбойниками или пытались восставать против бесчеловечных законов и угнетения. Народные восстания подавлялись с беспощадной жестокостью, повсюду можно было видеть виселицы и плахи. Многие в качестве преступников были высланы в далёкие заморские колонии.

Однако словно не замечая этого, Спенсер воспевал «её величество» королеву Елизавету и посвятил ей большую аллегорическую поэму «Королева фей». В ней поэт создал некий сказочный мир, населённый бесстрашными рыцарями и очаровательными феями. Эта поэма отличается богатством поэтического языка, музыкальностью стиха и виртуозностью использования особой строфы из девяти строк, которая была названа спенсеровой. Чрезвычайно трудная, но эффектная по форме, она впоследствии была освоена Дж. Г. Байроном в поэме «Паломничество Чайльд Гарольда» и другими поэтами-романтиками.

Вот так, словно не замечая того, что происходит вокруг, я снова читаю английских поэтов елизаветинской эпохи. Сонеты Шекспира особенно. В последнее время всё чаще вспоминается его «Tired…»

И ещё, материал об Эдмунде Спенсере был уже однажды написан мною для учебника по всемирной литературе. Так что найти его можно здесь: Всемирная литература: Учебник для 10 класса / И. Пилкин, М. Пилкин, О. Брижатюк, О. Сайко. Chișinău: Lumina, 2011. – стр. 80, 76. Публикация этой книжки стала моим главным профессиональным успехом в ушедшем году. Надеюсь, в 2012 их будет не меньше.

С Новым годом, Планета!